Пианистка [litres] - Эльфрида Елинек

снова одержала победу над природой и что ребенок с молоком матери может впитать в себя раковую клетку. Результаты опросов недвусмысленно свидетельствуют: тот факт, что продукты питания в этой стране проверяют на наличие в них вредных веществ, много известнее, чем имя старого и вредного канцлера, ею управляющего. И покупательница средних лет интересуется качеством почвы, в которой вырос картофель. К сожалению, покупательница уже находится в возрасте, чреватом опасностями. И теперь опасность, которая ее поджидает, резко увеличилась. В конце концов она покупает апельсины, ведь их можно очистить от кожуры, тем самым явно ограничив воздействие вредоносной окружающей среды. Домохозяйке не принесет пользы то, что она интересничает в овощной лавке, демонстрируя свои познания в области ядохимикатов, ведь Эрика уже прошла мимо нее, не удостоив и взглядом, а вечером, дома, ее не удостоит взглядом собственный муж, занятый чтением завтрашней газеты, которую он купил по пути домой, чтобы быть впереди своего времени в плане информации. И дети не отдадут должную дань заботливо приготовленному обеду, потому что они уже взрослые и давно живут отдельно от родителей. Они давно уже завели собственные семьи и сами усердно покупают отравленные овощи и фрукты. Когда-нибудь они будут стоять у края ее могилы и прольют несколько слез, а потом время примется за них. Они освободились теперь от заботы о своей матери, настал черед их детям заботиться о них.

Эрика так фантазирует.

По дороге в школу и обратно Эрика почти вынужденно видит повсюду следы умирания людей и продуктов питания, она редко видит что-нибудь, что растет и процветает. Разве что в Ратушном парке или в Народном саду, где пышно тянутся вверх розы и тюльпаны. Но и они слишком рано радуются, потому что время увядания уже таится в них. Эрика так фантазирует. Все укрепляет ее в этих фантазиях. По ее мнению, лишь искусство способно на длительное существование. Эрика за ним ухаживает, подрезает его, подвязывает, пропалывает и наконец собирает урожай. Однако сколько всего в искусстве уже исчезло и отзвучало без всякого тому оправдания. Ежедневно умирает по музыкальной пьесе, по новелле или по стихотворению, потому что они в наше время не имеют никакого оправдания. И якобы непреходящее снова вопреки всему проходит, никому оно больше не известно. Хотя оно и заслуживает того, чтобы существовать длительно. В музыкальном классе у Эрики даже дети способны выколачивать Моцарта и Гайдна из инструмента, а более продвинутые скользят на полозьях Брамса и Шумана, покрывая собственной улиточной слизью лесную почву музыкальной литературы.

Эрика К. решительно бросается навстречу порывам весенней бури, надеясь вынырнуть целой и невредимой на другом конце. Ей предстоит пересечь пустынную площадь перед ратушей. Собака рядом с ней тоже чувствует первое дыхание весны. Все тварно-телесное для Эрики отвратительно и предстает постоянным препятствием на ее прямо начертанном пути. Она, пожалуй, не страдает такой немощью, как какой-нибудь инвалид, но все же свобода ее движений ограничена. Ведь большинство людей с симпатией движутся в сторону «ты», в сторону партнера. Это все, о чем они только могут мечтать. Если когда-нибудь кто-то из сотрудниц по консерватории берет ее под руку, она вздрагивает от этой развязности. Никто не имеет права прислоняться к Эрике, на Эрику может опускаться лишь легкое как пух искусство, готовое при каждом дуновении ветра вновь взлететь и опуститься где-нибудь в другом месте. Эрика так плотно прижимает свою руку к телу, что рука ее знакомой-музыкантши не может преодолеть эту стену и безвольно опускается. О таких людях, как она, говорят обычно: к ней не подступишься. И никто к ней не подступается. Ее обходят стороной. Знакомые готовы терпеливо ждать и тянуть время, лишь бы не столкнуться с Эрикой. Некоторые из них привлекают к себе внимание, громко разговаривая, Эрика – никогда. Некоторые приветливо машут рукой, Эрика – никогда. Есть и те, и другие. Кто-то из них ни секунды не стоит на месте, распевает во все горло, громко кричит. Эрика – никогда. Ведь им ведомо, чего они хотят. Эрике – никогда.

Две девчонки, по возрасту школьницы или ученицы где-нибудь на производстве, идут ей навстречу, громко хихикая и тесно обнявшись, головы прижаты друг к другу, как две бусины. Они висят друг на друге, эти ягодки. Наверняка их сплетенность сразу разрушится, когда подойдет приятель одной из них. Они мгновенно дадут вызволить себя из теплых и дружеских объятий, чтобы направить свои присоски в его сторону и, словно дисковые мины, пробрать его до костей. Когда-нибудь позже произойдет так, что неприязнь оглушительно взорвется и женщина расстанется с мужчиной, чтобы дать выход своему запоздалому таланту, лежавшему под спудом.

Люди не в состоянии ходить и стоять поодиночке, они появляются толпами, хотя и в одиночку они уже слишком большая нагрузка для земной поверхности, – думает Эрика, которая гуляет сама по себе. Бесформенные голые черви, лишенные опоры и позвоночника, лишенные всякого соображения! Их никогда не касалось волшебство, оно никогда не овладевало ими – волшебство музыки. Они сцепляются друг с другом своей дикой растительностью, которую не тронет никакое дуновение.

Эрика чистит перышки, похлопывая себя руками. Легкими, скользящими ударами она проходится по юбке и пиджаку из дешевого сукна. При таких бурях и ветрах пыль наверняка к ним пристала. Прохожих Эрика обходит стороной, едва завидев их издали.

Был один из весенних дней, залитых тягостно колеблющимся освещением, когда обе дамы Кохут сдали слабоумного отца, уже полностью утратившего способность ориентироваться во времени и пространстве, в специальный санаторий в Нижней Австрии, прежде чем его перевели в государственную психлечебницу «Штайнхоф» – это печальное название даже чужеземцам знакомо по мрачным балладам – и навсегда там оставили. На столько, на сколько ему хотелось! Совершенно по его желанию.

Колбасный торговец, знаменитый тем, что всегда забивает скотину сам, хотя ему никогда бы и в голову не пришло забить себя самого, вызвался отвезти их на сером микроавтобусе-«фольксвагене», в котором обычно болтались подвешенные на крючках половинки телячьих туш. Папуля едет среди весеннего пейзажа и дышит полной грудью. Он везет с собой багаж, в котором каждый предмет снабжен аккуратной монограммой, на каждом носке собственноручно вышита буква «К» – кропотливая ручная работа, однако ни восхищаться ею, ни просто оценить ее он давно уже не в состоянии, хотя эти ловкие пальцы принесут ему пользу, не дав воспользоваться его носками безо всякого злого умысла господину Новотному или господину Витвару, таким же чокнутым, как он сам. Их фамилии начинаются с других букв, а что делать с престарелым господином Келлером, который ходит под себя? Ну, он